Будет ли буржуазия когда-нибудь править Китаем?

Китай – не Запад. Но в чем же их исто­рическое различие? Недавно (то есть в последние 20 лет) этот грандиозный вопрос приобрел осо­бый вес. Причин несколько: подъем Поднебес­ной, ее абсолютно иная организация экономики в сравнении с Западом, а также появление гораздо более качественных данных за прошлые периоды. Здесь мне хотелось бы вспомнить интересный взгляд на эту тему Джованни Арриги (итальян­ский экономист и социолог. – Прим. BRICS), ко­торый он изложил в книге «Адам Смит в Пеки­не. Что получил в наследство XXI век».

Она начинается с противопоставления, к кото­рому Арриги, наверное, первым прибегнул еще в серии статей. По его мнению, у капитализма есть два пути развития: «естественный», опи­санный Адамом Смитом, и «неестественный» (эпитет автора), описанный Марксом. Естествен­ный путь, или, как пишет Смит в «Исследовании о природе и причинах богатства народов», есте­ственное развитие благосостояния, – это путь рыночной экономики мелких производителей, в которой сначала происходят разделение труда, переход от сельского хозяйства к промышленно­сти и только потом переход к внутренней, а затем дальней внешней торговле. Этот путь «естестве­нен», поскольку следует за нашими потребно­стями (от продовольствия к текстилю и торговле и от сельских поселений к городам и далеким странам) и не перепрыгивает стадии. При этом Смит не забывает упомянуть, что на протяжении такого пути государство не мешает процветанию рыночной экономики и капиталистов, защищает собственность и вводит разумные налоги, оста­ваясь относительно автономным в вопросах эко­номической и внешней политики. (Именно по­этому в одной из глав «Исследования…» Смит из соображений одной лишь национальной безо­пасности Навигационный акт хвалит, а в другой, видимо, забыв о том, что говорил, критикует его за установление монополии.)

Арриги резюмирует это так: «Отличитель­ные черты пути по Смиту… [это] постепенный характер реформ и деятельность государства, на­правленная на расширение и совершенствование общественного разделения труда; широчайшее распространение образования; подчинение ин­тересов капитала национальным и активное по­ощрение конкуренции между капиталистами» (с. 361 в издании на английском языке).

У Маркса иной подход. За «нормальный капи­талистический путь» он принял то, что наблюдал в свое время в Европе. Но в Голландии та система, которую Маркс называл нормальной, во-первых, словами Смита, вывернула естественный про­гресс наизнанку, наладив в первую очередь тор­говлю, а сельское хозяйство – в последнюю (от­чего была «неестественной и ретроградной»), а во-вторых, государство утратило в ней незави­симость от буржуазии.

Более того, в вопросах государственного управ­ления интересы капиталистов стали на Западе главенствующими – и продолжают главенство­вать со времен Маркса вплоть до наших, причем как в экономике (снижение налогов при Трампе), так и во внешней политике (извлечение выгоды из войны в Ираке). Власть захватили капита­листы, и ее представители, приведем известное изречение Маркса, стали «комитетом, управля­ющим общими делами буржуазии». Перепрыги­вая стадии, «естественный» по Смиту путь был развернут на 180 градусов, и колониализм вместе с дальней торговлей пришел раньше, нежели в до­статочной степени и упорным трудом было раз­вито внутреннее производство. Однако главное отличие марксовского пути от смитовского в том, что в первом случае государственная власть не имеет независимости от буржуазии. Европейские капиталисты процветали в условиях завоеваний, рабства и колониализма, и для такого «перифе­рического» развития, то есть распространения своей власти за границей, им было нужно госу­дарство, а значит, его нужно было «завоевать». Отсюда – агрессивность и воинственность евро­пейского пути.

Тот капиталистический путь, который мы сегодня принимаем за стандартный, – это путь, описанный Марксом. (Как пишет Пир Врис в своей книге «Спасаясь от бедности», капита­лизм – это рациональное стремление к выгоде, рынок труда и распространение власти за гра­ницей.) Но этот путь сугубо европейский, и его нельзя ни обобществлять, ни возводить в культ. Китай же еще со времен империй Сун и Цин сле­довал по другому пути, который к смитовскому гораздо ближе. Его рыночная экономика была даже более развитой, чем в Западной Европе (где-то до 1500 года), однако коммерческие кру­ги никогда не могли организоваться там до такой степени, чтобы был хотя бы намек на то, что они диктуют государственную политику. Авторитар­ные власти не трогали богатых торговцев, пока те не представляли им угрозы (не начинали зары­ваться, другими словами). Но всегда пристально следили за ними.

Как пишет Жак Жерне в своей книге «По­вседневная жизнь в Китае на пороге монгольско­го вторжения (1250–1276 годы)» (с. 61 и далее), во времена империи Сун многие торговцы, хотя и действительно разбогатели, не смогли стать отдельным классом, как третье сословие во Франции и аналогичные классы собствен­ников в других странах Западной Европы, которые сначала добились представления своих интересов в политике, а затем и вла­сти. В Китае же влияние торговцев и про­чих с самого начала сдерживала сильная центральная власть. Практически о том же говорит Дебин Ма в работе о бюджетно-на­логовом потенциале китайского государства и Великом расхождении «Камень, ножницы, бумага»: «…в Китае из-за раннего развития абсолютизма [централизованного государства с многоуровневым бюрократическим аппаратом] и отсутствия представительных органов власти экономические выгоды от контроля над насили­ем доставались исключительно политическим кругам, отделенным от кругов коммерческих и собственнических». В этом случае власть однозначно не прислуживала буржуазии.

А теперь взгляните на современный Китай. Нынешнее правительство, где доминирует Ком­партия, и то, как распределяется власть между ним и уже сформировавшимся капиталистическим классом, наводят на мысли о старых традициях. Власть помогает буржуазии, но только пока ее ин­тересы не противоречат интересам государства (то есть правящей элиты).

Границы между различными формами собствен­ности в современном Китае во многом размыты: помимо государственной и сугубо частной, есть множество смешанных (государственные корпора­ции привлекают частный капитал на бирже, ком­мунальная собственность объединяется с частной, в государственные компании приходит частный иностранный капитал и так далее). В периметрах полностью частных компаний есть организации, которыми управляет Компартия. С одной сторо­ны, капиталисты могут извлечь из этого пользу, лоббируя в партийном государстве свои интересы через сотрудничество с такими организациями. Но с другой – последние могут стать очередным звеном, которому нужно потакать и давать взятки и которое при определенном политическом клима­те может обернуться против капиталистов, какие бы у них ни были права и какой бы ни была юриди­ческая структура собственности.

Даже у официальной китайской статистики воз­никают трудности с улавливанием различий: так много форм и прав собственности (начиная от воз­можности отчуждать и продавать имущество и за­канчивая простым узуфруктом). Для безапелляци­онных сторонников Вашингтонского консенсуса, подчеркивавших важность четко сформулирован­ных имущественных прав в контексте экономиче­ского роста, такое множество структур собствен­ности, корпоративных структур стало настоящей головной болью. Одеть Китай с его бесчисленными формами имущественных отношений в смиритель­ную неолиберальную рубашку было невозможно. К тому же наиболее впечатляющий рост показыва­ла одна из самых непонятных форм собственности: волостные и деревенские предприятия (отличную работу на эту тему написали Мартин Вайцман и Сюй Чэнган).

Но всегда ли китайские капиталисты, существу­ющие и преуспевающие в этих джунглях форм собственности, будут молча мириться с тем, что го­сударство постоянно их поучает, а их юри­дически закрепленные права могут быть в любой момент ограничены или ан­нулированы? Или же, набирая силу и растя в количестве, они орга­низуются, будут влиять на государство и, наконец, захватят власть, как случилось в Европе? Во мно­гих аспектах у европейского пути, как понимал его Маркс, пожалуй, есть определенная железная ло­гика: экономическая власть склонна эмансипиро­ваться и заботиться о собственных интересах (или их навязывать). Как остановить капиталистов, если в их руках экономическая власть? Но вот перед нами Китай, где почти две тысячи лет длятся эти непростые и неравные отношения между государ­ством и капиталом. И благодаря этому грозному, сотканному из традиций и инерции препятствию у власти есть шанс остаться автономной и удержать­ся на смитовском, как говорит Арриги, пути.

Следовательно, вопрос о демократизации Китая нужно ставить иначе, не так, как обычно. Главный вопрос в том, придут ли китайские капита­листы к власти и прибегнут ли они к представитель­ной демократии. В Европе и США капиталисты использовали ее весьма осторожно и вводили в го­меопатических дозах. Круг обладателей избиратель­ного права расширяли зачастую черепашьими тем­пами, а при наличии потенциальной угрозы классу собственников процесс откатывали (как в Англии после Французской революции, во Франции по­сле Реставрации, а также в Венгрии и в несколько меньшей степени Австрии во времена дуалистиче­ской монархии). Но к 1918 году навязывать даль­ше проверки грамотности и имущественный ценз стало политически невозможным. Даже юг США после принятия в 1965 году закона «О граждан­ских правах» был вынужден оставить свой арсенал инструментов для лишения людей избирательного права. Поэтому, если в Китае наступит демократия, она примет такую же правовую форму, как в других странах: один человек – один голос. Однако учиты­вая вес истории, шаткость и все такой же незначи­тельный размер имущих классов (согласно одному из исследований, доля среднего класса составляет 20% городского населения Поднебесной), нет уве­ренности, что все это долго продержится. В первые двадцать лет XX века ничего не получилось. Может, 100 лет спустя что-то удастся?

Материал впервые опубликован в блоге globalinequality.