Марио Варгас Льоса: «Технологии убивают саму идею культуры»

Организовать интервью с Марио Варгасом Льосой не такая простая задача. Я ждал в очереди с 2009-го, с тех пор как впервые связался с его ассистенткой Фьореллой Баттистини и сказал, что хочу обсудить значение театра в его романах. В 2010-м он получил Нобелевскую премию по литературе и стал, кажется, еще недоступнее. «Меня так часто просят об интервью, что можно всю жизнь их давать», – делится писатель.

В конце концов я получил-таки драгоценную возможность пообщаться с 78-летним литератором, которой и воспользовался 11 апреля, в преддверии намеченной на тот же месяц Боготской книжной ярмарки, где Варгасу Льосе предстояло возглавить перуанскую ­делегацию.

(Беседа случилась всего за неделю до смерти другой легенды южноамериканской литературы, Габриэля Гарсии Маркеса. Авторы были друзьями, однако в 1970-х у них произошел разлад, и они даже подрались. Во время интервью мой собеседник отмахнулся от вопроса о бывшем друге, но после того как тот умер – произнес: «Ушел великий ­пи­сатель».)

Наш разговор проходил на шестом этаже его лимской резиденции, откуда открывается вид на серые просторы Тихого океана. Здесь, на засушливом побережье, Варгас Льоса проводит летние месяцы, остальное же время пребывает в Мадриде, Лондоне или Нью-Йорке. В политической плоскости он балансирует между центром и правыми, с одной стороны поддерживая центристского лидера Олланту Умалу и видя его преемницей первую леди Надин Эредию, а с другой – одобряя легализацию марихуаны в Уругвае и законопроекты о разрешении абортов и гражданских браков между гомосексуалистами в Перу.

Когда Варгас Льоса говорит, его слушают – как здесь, так и во всей Латинской Америке. Особенно интересны ему Колумбия и Венесуэла.

В Латинской Америке было множество революций. Что они ей дали?

Многих погубили, искалечили, многих сделали бедными. На достаточно долгий срок задержалась модернизация. И, к сожалению, от революций остались следы злобы и привычка к насилию. Все это мешало демократической культуре, но в итоге она все равно пробилась. По-моему, она действительно закрепляется в Латинской Америке. Но закреп­ляется плохо, потому что мы по-прежнему волочим за собой груз памяти о том времени, когда людям казалось, что можно добиться социальной справедливости за счет пуль, бомб, боевиков, терроризма и киднеппинга. Сегодня проблемы иные. В Колумбии, например, у меня складывается впечатление, что дело не столько в политике, сколько в существовании искусственно образованных групп, которые строят из себя бойцов и идеологов, а сами не имеют за спиной ничего, кроме мафии, картелей и наркоторговли.

Не считаете ли вы, что разрыв между бедными и богатыми заметно вырос? Стоит только пройтись по окраинам Лимы или ­Боготы…

Нет. Не думаю, что это соответствует реальности. Давайте остановимся на том, что расслоение серьезное, но главное в Латинской Америке – это рост среднего класса. Рассло­ение, может, и есть, но в хорошем, а не в плохом смысле, ведь богатства больше. Рядовые перуанцы, наверное, активнее в создании предприятий и рабочих мест, чем состоятельные. Так что нет ничего удивительного, что наши страны теперь стабильнее.

Что вы думаете о кубинских мирных переговорах между правительством Хуана Мануэля Сантоса и ФАРК (Революционными вооруженными силами Колумбии)?

В этом диалоге я вижу попытку найти более-менее достойное решение проблемы, хотя сам не очень верю, что поиск завершится успехом. Если успех будет, а под этим я понимаю капитуляцию повстанцев, то здорово. Кто сегодня верит в кубинскую модель? Сама Куба осторожно ищет способы не быть Кубой.

В эссе «Цивилизация шоу» вы пишете о культурной реальности нашего времени, но при чтении складывается впечатление, будто вы стараетесь защитить статус интеллектуальной аристократии от натиска массовой культуры, популярной благодаря интернету и социальным сетям. Зачем?

Некоторые полагают, что грандиозная аудио­визуальная революция формирует сейчас истинную демократическую культуру. Я так не считаю. Это явление мы наблюдаем потому, что информация впервые начала достигать всех. Или, по крайней мере, немыслимого доселе числа людей. Я признаю это и верю, что здесь есть много позитивного. Усложняется жизнь цензоров, например. Технологии подрывают системы цензорства, и это хорошо. Однако не стоит путать культуру с информацией. Культура всегда была и будет элитарной.

Релятивизм так укоренился, что величайшее достижение человечества, свобода, вдруг может начать испаряться. Мы рискуем возродить авторитарные и тоталитарные традиции, но уже в новой форме. А ведь именно их краха неоднократно добивалась культура

Структуры и границы специализированных областей стираются, и бродит мысль, что все есть культура или культуры нет вовсе. От этого – сумятица, лишающая культуру ее естест­венной функции: формировать требовательное и неудовлетворенное общество, которое не дает собой манипулировать. Технологии невероятно идеализируются, и этот якобы продукт культуры порождает пассивность и конформизм. Для общества, свободы и демократии это будет иметь серьезные последствия, как мне кажется. Если культура становится развлечением и начинает соперничать с мыльными операми и цирком, то кошмар, о котором писал Оруэлл, думаю, может начать материализовываться, и силы, конт­ролирующие технологии, будут манипулировать миром, полным квалифицированных специалистов и высокоинформированных, но бездушных людей. Такая научная революция может привести нас к диктатуре.

Первый нобелевский лауреат из Китая Гао Синцзянь на недавнем литературном фестивале в Бильбао сказал, что сегодняшний кризис не только экономический и финансовый, но также социальный и интеллектуальный, поскольку наше мировоззрение с XX века не поменялось. Мировым интеллектуалам, по его мнению, нужно дать импульс новому мышлению, запустить новый Ренессанс. Каким должен быть фундамент подобного Ренессанса?

Одной из опор мирного сосуществования в этом кардинально изменившемся мире, как ни крути, служит свобода. Мы не понимаем до конца действия этой технологической революции, крушащей все ценности и убеждения. Мы больше не знаем, что хорошо, а что плохо, что прекрасно, а что уродливо. Великие культурные центры больше не признают этих категорий. Релятивизм так укоренился, что величайшее достижение человечества, свобода, вдруг может начать испаряться. Мы рискуем возродить авторитарные и тоталитарные традиции, но уже в новой форме. А ведь именно их краха неоднократно добивалась культура.